К 90-й годовщине образования СТАРООСКОЛЬСКОГО КРАЕВЕДЧЕСКОГО МУЗЕЯ.
Рассказ о первом директоре музея. Глава из историко-литературного произведения ПЕРЕКРЕСТОК ДОРОГ автора Н. Белых
ПЯТЫЙ ТОПЧАН
К концу декабря полк обжился на занятом участке обороны. По дну окопов настелили доски, по верху пристроили козырьки и перекрытия, по зигзагам ходов сообщения люди скрытно от взора противника ходили к отхожим местам и кипятильникам, к землянкам и блиндажам.
В глубине обороны офицерские блиндажи имели потолок из восьми накатов бревен и двухметрового слоя земли, не хуже порохового погреба. В солдатских блиндажах накат пожиже, в три бревна. Кодекс неравенства и бережения офицерских кадров, благородных людей, действовал под огнем врага так же исправно, как и везде на Руси.
Василий, Сазонов, Ланге и Мешков поселились в блиндаже, рассчитанном на пять человек и похожем, как две капли воды, на все остальные офицерские блиндажи. В нем имелся стол из досок, прибитых к концам торчавших из земли кольев. Заменяя дверь, на грубом неотесанном косяке висело брезентовое полотно с железным прутом по нижнему краю, чтобы ветер не открывал блиндаж и не уносил тепло, накопленное от кое-когда протапливаемого чугунка на подгромостках из нескольких кирпичей.
На столе валялось овальное зеркало с длинной деревянной ручкой рядом с несколькими флягами в серых фланелевых чехлах, несколькими коричневыми планшетками с топографическими картами и бумагами. На одном краю возвышалась небольшая стопочка книг и наставлений, поверх которых лежала колода потрепанных игральных карт.
В окружении всего этого хаоса возвышался посредине стола – краса и гордость траншейного обихода – закоптелый жестяной чайник, вроде как бы с любопытством заглядывая изогнутым остроконечным носком в граненый стакан с недопитым желтоватым чаем.
У земляных стенок, обшитых досками и обитых парусиной, стояли пять толстоногих топчанов. На четырех из них лежали набитые сеном матрацы, покрытые серыми шерстяными одеялами и украшенные подушками с белыми дранковыми наволочками. На пятом не было матраца, и поверх голых досок, пересекая их у изголовья, фиолетовая чернильная строка из крупных букв кричала: «Пятый топчан – позор имени поручика Шерстакова, спавшего здесь три дня!»
История этой надписи, сделанной поручиком Мешковым, весьма примечательна и раскрывает нам полнее внутренний мир Шерстакова и других людей, имевших несчастье знать его.
Во второй роте убило снарядом командира, и взамен его прислали из дивизии Шерстакова. Встретившись с ним у командира батальона, Мешков пригласил поручика жить в свой блиндаж, где как раз имелся свободный пятый топчан.
– Знакомьтесь, господа! – бодро отрекомендовал Мешков гостя своим коллегам. – Мой земляк, Федор
Лукич Шерстаков. В миру – учитель и землевладелец, на щите у Марса – боевой поручик. Прошу любить и жаловать. Жить будет у нас, не пустовать же топчану…
«Где же я видел это длинное лошадиное лицо и закатываемые под лоб глаза? – знакомясь и рекомендуясь Шерстакову, подумал Василий. – Кажется, в Московском вокзале?»
– Простите, поручик. Вы не были весной в Москве?
– Проезжал на побывку. А что такое?
– Ничего особенного. Ловко вы тогда съездили солдата по уху… На Павелецком вокзале.
– Да, знаете ли, пришлось, – с удовольствием признался поручик. – Такая теснота, к отцу надо было пробираться, а тут наглый солдат прямо под ноги…
– Да-а-а, солдат наглый, – иронически сказал Василий. – Наплевал он тогда вам в глаза за себя и за Каблукова Ивана, которого вы хлестали плетью в девятьсот двенадцатом за деревянный клевец от бороны…
– Откуда же вы знаете нашего батрака? – с ядовитой усмешкой спросил Шерстаков и закатил глаза под лоб. – Не родственники ли вы с ним по гражданскому ремеслу?
– Нет, я дворянин. О Каблукове мне рассказал лукерьевский солдат. Он видел, как вы двинули человека в ухо, заодно и то припомнил…
– Если русских Иванов не бить, добра не видать! – убежденно сказал Шерстаков и пренебрежительно повернулся спиной к Василию, спросил у Мешкова:
– Какой же топчан для меня, Николай Сергеевич?
Мешков, побледневший и смятенный от услышанного от Василия и самого Шерстакова, молча показал на пустой топчан у двери.
– Мне? У двери? – Шерстаков презрительно скривил губы и задрал голову, потом кивнул в сторону Василия: – Ему, например, прапорщику, или тем вон, тоже прапорщикам, будет приличнее у двери, чем мне, поручику…
Сазонов и Ланге встали рядом с Василием, Мешков сунул себе папаху на голову, быстро вышел из блиндажа.
– Каким он стал нервным! – воскликнул Шерстаков. – А ведь раньше балагуром значился и весельчаком. Испортился на войне. Ну, а вы чего стоите, господа? Садитесь, будем без чинов…
Этот самоуверенный тон хозяйничающего в чужом блиндаже поручика Шерстакова, его высокомерная поза и уставленные в потолок, – все это переполнило чашу кипевшей у молодых офицеров обиды. Они молча оделись и ушли к солдатам в землянки.
У изгиба траншеи, ведущей к пулеметчикам, они увидели солдата.
– Далеко, Петров? – окликнул Василий.
– К артиллерийским ездовым, вашбродь. – Поручик Мешков приказал отнести записку и принести сена для их благородия поручика Шерстакова в ваш блиндаж…
Офицеры невольно захохотали такой форме ответа, выставившей поручика Шерстакова в виде травоядного животного, и Петров догадался, решил поправиться:
– Не для прокорму поручику, а для матраца приказано…
– Ладно, ладно, иди!
Шерстаков тем временем хозяйничал в блиндаже. Снял нагар со всех трех свеч, горевших в принесенном откуда-то бронзовом подсвечнике на столе, посмотрелся в зеркальце и поскреб затылок расческой, потом начал торопливо обыскивать лежавшие на столе планшетки.
– Попалась бы мне какая нужная бумага, – бормотал он. – Распустились, крамольное неповиновение, своеволие… Попалась бы бумага, дам им ладу… В бараний рог, чтобы знали Шерстаковых породу…
Обыск не удовлетворил Шерстакова. Лишь в планшетке Василия нашел он любовную записку за подписью «Валя», да в планшетке Сазонова обнаружил пачку порнографических открыток из какого-то публичного дома.
Воровато оглядываясь, Шерстаков сунул все это назад, перепутав планшетки и забыв, какие вещи брал из какой.
От пережитого напряжения Шерстаков почувствовал усталость и решил отоспаться, так как завтра предстояло принимать роту.
Он разделся, прилег на первый попавшийся топчан и прикрылся шинелью.
– Не на голых же я досках лягу там, у двери, – ворчал и злился, не совсем еще ясно сознавая причину этой злости. Просто был у него тигриный характер. – Так и догадывался я, как оно получается. По содержимому планшеток ясно, что война вытащила мальчишек из грязи, сделала прапорщиками, а они и возгордились, не понимают, с кем имеют дело. «Я дворянин». У нас, в Знаменском, тоже живут дворяне. Взять хотя бы Егорова или Маевского. Ну и что же? Они перед нами пригибаются и заискивают… А эти, мальчишки, обиделись. Со мною не поднимай нос, откушу. Это не в бордели покупать открыточки или на Аничков мост ходить на любовное свиданье, Шерстаков – не то: гроза и сила, вот кто Шерстаков… Гмм, пожалуй, в солдатских землянках останутся ночевать, вшей кормить? Впрочем, это им больше приличествует, чем быть в хорошем обществе. Ну, хорошо, я докопаюсь, вы у меня еще попляшите! – с трудом преодолевая дремоту, смыкавшую глаза, подумал: «Свечи надо загасить, а то и пожар возможен». Он взмахнул полой шинели в направлении свеч. И уже не видел, а просто почувствовал по горьковатому запаху воска и курящимся дымкам фитилей, что свечи погасли.
Притащив на плечах тюк прессованного сена, Петров вытер рукавом шинели пот с лица и, расправив ноющую спину, попросил разрешения войти.
Никто ему не ответил. «Значит, офицеры еще не вернулись, – решил Петров. – Оно и лучше, сделаю все без них…»
Неоднократно бывав раньше в блиндаже и знав его расположение, Петров смело поднял парусиновый полог у двери, втащил тюк сена и положил его на свободный топчан у двери. Потом нашарил спички в кармане, засветил свечи.
Присмотревшись к спавшему на постели Ланге чужому офицеру, Петров догадался, что это и есть как раз тот поручик Шерстаков, для которого понадобилось сено.
– Умаялся, – вполголоса пожалел его. – Тоже и офицерская служба трудная, опасная. Прилетел вот снаряд и убил командира второй роты, а солдат, бог миловал, не тронул… Ну и пусть себе поспит, а я ему все приготовлю…
Погасив две крайние свечки и повернув подсвечник, чтобы светом не било офицеру в глаза, Петров начал щипать тугой тюк, отбирая горстями наиболее пышные и мягкие клочья и опуская их в матрацный мешок.
Работа подвигалась медленно, так как сено слежалось, было с гнильцой и грязью, приходилось Петрову отбирать чуть не по одной былочке, выбрасывать какие-то жесткие и раздражающие слизистую оболочку носа острым своим запахом стебли неизвестной травы, щепотками растирать комочки и потом, обдувая губами, бросать очищенное сено в матрац.
Так и мать не стала бы заботиться о сыне, как Петров старался для незнакомого ему офицера, присланного из дивизии на передовую. Даже чихал, пока отерпелся к пыли и раздражающему запаху травы, лишь в рукав или шапку, чтобы поменьше звука.
Работа подходила уже к концу, когда густой от пыли и раздражающего запаха воздух блиндажа доконал Шерстакова: до этого он ворочался и чихал во сне, а теперь проснулся, чихал залпом, чуть ли не минуты три, а потом зажигалкой засветил все свечи, поморгал немного, следя за прыгающими по стене тройными тенями (свечки были неодинаковой высоты и жаркости, особенно коротка средняя), а потом заметил солдата.
– Ты что тут делаешь?! – направившись к Петрову и чихая на ходу, закричал Шерстаков. – Воровать пришел?
– Никак нет, вашбродь! – вскочил с топчана и вытянулся перед поручиком солдат Петров. – Готовлю сено для вашего потребления…
– Хам! – взвизгнул Шерстаков и ударил солдата по лицу. – До седых волос вырос, а дурак…
Петров закрыл лицо руками, попятился к выходу, но его втолкнули назад успевшие вернуться офицеры.
– Что случилось? – спросил Мешков. – Почему у тебя лицо в крови?
– Их благородие меня отблагодарило, что я принес и нащипал их благородию сена…
– Вот вода и полотенце, – сказал Мешков. – Умойся, иди спать…
Едва погасли звуки шагов ушедшего Петрова, как напряженное молчание в блиндаже прервал Мешков:
– Пулеметчик Петров откомандирован в мое распоряжение, никому не позволю бить его…
– О-о-ох, рыцарь! – нагло сказал Шерстаков, но сейчас умолк: у потянувшегося рукой к револьверу Мешкова помертвели губы, бешено сверкнули глаза.
Василий и Ланге опрометью бросились между поручиками, Сазонов от волнения полез зачем-то в свою планшетку. Машинально он ощутил отсутствие пачки порнографий, извлек незнакомый розовый конверт с голубками.
– Чей этот розовый херувимчик? Кто лазал в мою планшетку?
– Это мой, – протянул руку к конверту, сказал Василий и оглянулся на Мешкова и Шерстакова, молча съедавших друг друга разъяренными глазами. – Как мог попасть мой конверт в планшетку прапорщика Сазонова?
– Не спросить ли об этом нашего гостя? – предложил в запальчивости Сазонов. – Оставшись за хозяина, он обшарил наши вещи…
– Как вы смеете?! – негодовал Шерстаков. – Я вас выгоню!
– Об этом потом, – совсем распалился Сазонов. – А сейчас, господа, я настаиваю осмотреть все вещи и утверждаю, он здесь шарил…
– Боже, в моей планшетке все перевернуто! – покраснев, застонал Ланге.
Василий изъял из своей планшетки порнографии и протянул Шерстакову:
– Возьмите, поручик, эти уникумы обратно и не занимайтесь провокацией…
– Это мои «уникумы», – сказал Сазонов. – Господин поручик второпях перепутал адреса…
– И недаром торопился, – вставил Мешков. – Ведь действовал без ордера на обыск…
– Почем знать! – со жгучей ненавистью сказал Василий. – Такой человек может вдруг предъявить полицейский ордер…
– Поручик Шерстаков, я требую, чтобы вы извинились перед офицерами и обиженным вами солдатом, иначе…
– Не грозите! Перед вами лично, могу еще подумать, а перед солдатом и этими мокрушками пра-а-апорами… ни-и-и-икогда!
– Николай Сергеевич, – сказал Василий. – Шерстаков слишком не человек, чтобы понять необходимость извинения. Да и принимать от него извинение противно. Идемте к графу Зотову. Все расскажем ему и попросим… Вернее, мы до тех пор не вернемся в этот блиндаж, пока не удалят поручика Шерстакова из полка…
И офицеры ушли. А через три дня не стало поручика Шерстакова. Говорят, под давлением офицеров и возбуждения солдат его выслали из полка с представлением о понижении в звании и должности.
С той поры опозоренный поручиком Шерстаковым пятый топчан с учиненной на нем Мешковым надписью никто не занимал. Если случалось принять на ночь офицера, обитатели блиндажа предпочитали, уступив гостю свою постель, спать на расстеленной у чугунка прямо на полу, нежели ложиться, как они говорили, «На пятый топчан шерстаковского владения».
Евгений Белых для Кавикома.
Наверх